Неточные совпадения
Содержание их вечно юно, и одни только формы у них стареют, и мы легко можем открыть в этих формах идею и убедиться, что
философская истина не есть что-нибудь отдельное и чуждое мировой жизни, и что она в ней проявлена, по крайней мере, как распря.
Вся литература — и
философская, и политическая, и изящная — нашего времени поразительна в этом отношении. Какое богатство мыслей, форм, красок, какая эрудиция, изящество, обилие мыслей и какое не только отсутствие серьезного
содержания, но какой-то страх перед всякой определенностью мысли и выражения ее! Обходы, иносказания, шутки, общие, самые широкие соображения и ничего простого, ясного, идущего к делу, т. е. к вопросу жизни.
Действительно, попытка исчерпать
содержание религии логическим анализом общих понятий приводит ее к иссушению и обескровлению — таковы «естественные» или
философские религии, пафос которых и состоит во вражде ко всему конкретно-историческому (вспомним Толстого с его упорным стремлением к абстрактно универсальной религии: «Круг чтения» и под.); между тем живая религия стремится не к минимуму, но к максимуму
содержания.
На гносеологическом языке миф и есть познавание того, что является запредельной Ding an sich для разума, и кантовское учение о непознаваемой вещи в себе содержит поэтому некий
философский миф агностического
содержания.
Существование мира горнего и софийность дольнего поэтому непосредственно удостоверяется религиозным, а затем и
философским созерцанием, причем фило софия далее только развертывает его
содержание и вскрывает заключенные здесь проблемы.
Но пустая форма бессмертия в
философском смысле, — какое
содержание она гарантирует? Что-то огромное? «Да почему же непременно огромное?» В душе человека только мрак и пауки. Почему им не быть и там? Может быть, бессмертие — это такой тусклый, мертвый, безнадежный ужас, перед которым страдальческая земная жизнь — рай?
Во-первых, духовная. Ни одна статья
философского (а тем паче религиозного)
содержания к простому цензору не шла, а была отсылаема в лавру, к иеромонаху (или архимандриту), и, разумеется, попадала в Даниилов львиный ров.
В Жюле Симоне чувствовался профессор Сорбонны, привыкший излагать
философские системы."Громить"он не мог и по недостатку физической силы, и по тембру голоса, но его речи были не менее неприятны правительству по своему — на тогдашний аршин — радикализму и фактическому
содержанию.